На безлюдной полоске побережья за индейской деревушкой мне случилось набрести на цепочку свежих отпечатков чьих-то ног. Через гниющие бурые водоросли, заросли бамбука и приморских кокосов следы эти с неизбежностью привели меня к тому, кто их оставил. Именно так я свел знакомство с доктором Генри Гузом.

"Люгер" под рукой. Остается тринадцать минут. Естественно, весь трепещу, но любовь моя к этой коде сильнее. Как только "люгер" даст мне уйти, через один удар сердце последует очередное мое рождение. Истинное самоубийство — дело спланированное, размеренное и верное. Многие проповедуют, что самоубийство — это проявление трусости… Эти слова не имеют ничего общего с истиной. Самоубийство — дело невероятного мужества.

"Фольксваген-жук" Луизы едет по гладкой, как стекло, дороге, направляясь к мосту длиной больше полумили. Вдоль последнего отрезка пути стоят около ста демонстрантов, которые скандируют: "Третий блок на Суоннекке — через наши трупы!"

Однажды, в светлых еще сумерках, четыре, пять, нет, о боже, шесть лет назад, я в благодушном настроении прогуливался по какой-то гринвичской авеню, где растут зрелые каштаны и поддельные апельсиновые деревья. Эти дома времен Регентства числится среди самой дорогой недвижимости Лондона, но если вам, дорогой Читатель, случится унаследовать один из них, продайте его, не живите в нем.

– Историки грядущих поколений оценят ваше, Сонми-451, согласие сотрудничать с нами, мы же, архивисты, благодарим вас уже сейчас. Вот, смотрите: это устройство, похожее на серебряное яйцо, называется оризоном. Он записывает и ваше изображение, и ваши слова. Когда мы закончим, он поступит в архив Министерства архивации. Ваша версия правды — только это имеет сейчас значение.
– Истина всегда одна, любая её версия — это ложь.

И родня вся, и сама Батисса стали стучаться к нам, и рты разинув разглядывать, будто у нас на кухне сидела сама Сонми. Вопросы о провидцах и их корабле потоком бурным полились:
– А как корабль по волнам скользит так бесшумно?
– Термоядерные двигатели.
Но что есть суть "термоядерные двигатели" никто не спросил, ибо не хотел предстать глупцом.

На этот раз я заметила пятнышко и крохотную щелку. Пятнышко оказалось замочной скважиной. Юна дала мне ключ, я его вставила, и щелка превратилась в четырехугольник: перед нами распахнулась дверь.
– Теперь, дорогая сестра Сонми, ты внутри тайны.

Поскольку унылая погода исключала всякую возможность утренней прогулки, мы ублажали друг друга разными историями, поочередно излагаемыми возле камина. Я пространно рассказал ему о Тильде и Джексоне, а также о своей боязни "золотой лихорадки" в Сан-Франциско. Внимательный собеседник — это то мягчительное средство, а Гуз оказался истинным эрудитом.

В царстве молодости обитает много Неумерших душ. Они так и мечутся туда-сюда, их внутреннее гниение остается скрытым несколько десятилетий, вот и все. За окном пушистые снежные хлопья падают на шиферные крыши и гранитные стены. Подобно Солженицыну, работавшему в Вермонте, я стану трудиться в изгнании, вдали от города, который сращивал мои кости.
Подобно Солженицыну, я вернусь однажды, в светлых еще сумерках.

Представьте себе герметичный купол, метров восемьдесят в поперечнике, — это ресторация, одна из многих, принадлежащих корпорации Папы Сона. Купол украшен звездами, красными и желтыми полосами и восходящим солнцем. Температура там подстраивается под Внешний мир: зимой теплее, летом прохладнее. Ресторация, в которой я работала, находится на минус двенадцатом этаже под площадью Ченме-Плаза.

То, что я увидел тебя первым, на самом деле не было простой случайностью. Наш мир — это театр теней, опера, и подобные вещи явно вписываются в либретто. Не сердись на меня за мою роль. Ты ее не поймешь, сколько бы я ни объяснял.
Время не может проникнуть сквозь этот замкнутый круг. Мы недолго остаемся мертвыми. Как только "люгер" даст мне уйти, через один удар сердца последует очередное мое рождение.
Sunt lacrimoe rerum.

Я не большой любитель пабов с трансляциями, но там, по крайней мере, не было этой тум-тум-тумбовой кислотно-электрической музыки, а добытая тем вечером свобода выступала в роли самого прекрасного угощения. Овчарка потеснилась, освободив для нас место на скамье возле очага. Бармен не отрывал глаз от экрана — он обслуживал нас исключительно на ощупь.

За последние полтора дня Луиза дюжину раз перечитывала письма Сиксмита. Они не дают ей покоя. Университетский друг Сиксмита, Роберт Фробишер, написал эту серию посланий летом 1931 года. Беспокоит Луизу не тот нелестный свет, который они проливают на уступчивого юного Руфуса Сиксмита, но ослепительно-яркие образы тех мест и людей, что вызываются из небытия этими письмами. Образы настолько живые, что она не может назвать их только воспоминаниями.

Лежа на спине и раскачиваяс' вместе с каяком, я смотрел на облака. Души путешествуют по врем'нам подобно т'му, как путешествуют по небесам облака, и, хоть ни очертания, ни окраска, ни размеры облака не остаются теме же самыми, оно по-прежнему облако, и так же точно с душой. Кто может сказать, откуда приплыло это вот облако аль кем станет эта вот душа завтра? То'ко Сонми есть и восток, и запад, и компас, и атлас, ей, единственный атлас облаков.

Меган Сиксмит сидит на низкой скамейке в Музее современного искусства Буэнас-Йербаса и глядит на огромное, по-медвежьи грубое лицо старой дамы, образованное переплетением серых и черных линий на холсте.
Рядом садится женщина примерно ее возраста. Ей стоило бы умыться и переодеться.
– Меган Сиксмит?
Меган смотрит на нее искоса.
– Луиза Рей? Мне надо убедиться, что вы та, за кого себя выдаете.
– Счастлива это слышать. Что предложите?
– Как называется фильм Хичкока, который больше всего нравится моему дяде?
Женщина, утверждающая, что она — Луиза Рей, на мгновение задумывается и улыбается.
– Мы говорили о Хичкоке в лифте — наверное, он написал вам об этом, — но не помню, чтобы он называл свой любимый фильм. Он восхищался бессловесным отрывком из "Головокружения".

Я знал: шансы на то, что Урсула по-прежнему живет в этом доме, равнялись нулю. Тем не менее я протиснулся через вечнозеленую изгородь и прижался носом к окну столовой.
Гляньте-ка на бодрую пожилую леди! В моей памяти она не состарилась ни на день.
Почтенного возраста вагон подали тремя скотчами позже. Почтенного возраста? Да нет, он был времен чертовых Эдуардов! Всю дорогу до Кембриджа мне пришлось терпеть студенческую болтовню.
Я еще немного почитал рукопись "Периодов полураспада", но заснул сразу после того, как Руфус Сиксмит был найден мертвым.

Мы отплываем с утренним приливом. Я снова на борту "Пророчицы", но не могу притвориться, что рад возвращению. В гробу моем теперь хранятся три бухты канатов, через которые приходится перешагивать, чтобы добраться до койки, поскольку на виду не осталось ни единого дюйма пола. У мистера Родерика моя просьба, чтобы досаждающие мне канаты переместили куда-нибудь, особого сочувствия не вызвала, ибо сам он вынужден покинуть свою отдельную каюту и ютиться в носовом кубрике вместе с простыми матросами.

Распушенные облака унеслис', шо твои кролики, на запад, и громко-жарко зашипело коварное подветренное солнце. Шо киты, пили мы воду из ледяных темно-коричневых ручьев и поднималис' все выше к прохладе, пока от нас не отстали все мозесы до единого. В чухой-чахлый лес просеками вдавалис' черные бритвенные языки лавы, выплюнутой-выблеванной Мауна-Кеа.

На море — чешуйчатая рябь, почти безветрие, термометр по-прежнему показывает около 90°F.
Сильный ветер, огромные волны и неистовая качка.
На рассвете волны казались горными хребтами, слегка позолоченными солнечными лучами, очень косо падающими под облаками цвета бургундского.

Наш Смотритель сидел за столом, грузно уронив на него голову. Слюна, стекая по подбородку, склеивала его с выключенным сони, веки подрагивали, а в глотке метался булькающий звук. Каждую десятую ночь, сказала Юна, он имеет обыкновение принимать Мыло и спать ночь напролет, до самого желтого подъема. Мыло воздействует на чистокровных как наркотик, и в доказательство этого моя сестра пнула безответное тело смотрителя.

Наши со Старым Джорджи тропки п'ресекалис' больше раз, чем упомню, и когда я помру, то и не г'ворите, чего этот зубастый дьявол не поп'тается со мной с'творить… Так шо дайте-ка мне баранины, и я р'скажу вам о нашей первой с ним 'стрече.

– Та, та! Та-тата татти-татти-татти, та! Ясно? Та! Татти-та! Спокойная часть — та-та-та-ттт-ТА! ТАТАТА!!!
Ты понял? Очевидно, старый пень находил это забавным — возможности записать выкрикиваемую им фальшь нотами было не больше, чем составить партитуру криков дюжины ослов, — но секунд через тридцать до меня дошло, что это не шутка.

Сиксмит шаркающей походкой входит в спальню. Смок видит свою добычу через приоткрытую дверь. Сиксмит валится на кровать. Наемный убийца стремительно выходит из ванной; Сиксмит издает какой-то гортанный звук и пытается встать, но пуля из пистолета с глушителем уже буравит череп ученого и застревает в матрасе. Тело Руфуса Сиксмита откидывается на кровать, словно он свернулся для послеобеденного сна.
Кровь впитывается в томный жаждой гагачий пух.
В мозгу Билла Смока пульсирует чувство завершенности. "Посмотрите, что я сделал".

"И только хватая последние глотки воздуха перед смертью, ты поймешь, что твоя жизнь была всего лишь каплей в бескрайнем океане!"
Но что есть любой океан, как не множество капель?